Я сижу в комнате, смотрю в окно на осенние деревья и думаю. Рядом плачет мой маленький сын.
«Вот и осень пришла… – думаю я. – Осень…»
Сынишка плачет. За окном в тихом воздухе застыли пожелтевшие тополя. На тротуаре появляется семейство, которое живет на нашем этаже. Они тащат большие кожаные чемоданы, оставляют их в машине и идут обратно за сумками. Собрались за границу. Они ездят так каждую осень, запирают квартиру, кладут в машину чемоданы и исчезают. На два-три месяца.
Самолет пролетает совсем низко над крышами, покачивает крыльями.
– Ну что тебе? – говорю я сыну. – Попроси маму!
Мама, видите ли, на работе.
– Вернется, и попросишь, – советую я. – Она скоро вернется. Через два часа.
Это, видите ли, долго. Он хочет послушать сказку сейчас.
– Ох, и распустились же вы, – говорю я. – Сейчас тебе приспичило. Мы в свое время…
Сын продолжает равномерно плакать. Я думаю о том, что же в свое время делали мы. В открытое окно тянет мягким запахом палых листьев, чуть прослоенным запахом дыма, едва ощутимым в осеннем воздухе. Сынишка плачет.
– Ты вот сказку просишь, – говорю я укоризненно. – А я в свое время рос в чемодане.
Он перестает плакать.
– Как в чемодане?
– А вот так, – говорю, – в чемодане.
– Большом? – спрашивает сын.
– Среднем, – говорю.
Сын задумывается. Он совсем еще маленький – капля.
– Чемодан кожаный? – спрашивает сын.
– Фибровый, – говорю я. – С кожаным чемоданом видели только одного человека на всей нашей улице, одного богача – у него была собственная печь для обжига извести. Но и про его чемодан поговаривали, будто он из искусственной кожи.
– А как же ты рос в чемодане?
– На кроватку не было денег, – объясняю я. – Все деньги ушли на пару белых лошадей и на спрыскиванье.
– На какую пару белых лошадей? – спрашивает сын.
– На тех, на которых меня привезли из родильного дома. Отец нанял коляску, запряженную парой белых лошадей. Потому что у него родился сын.
– А меня на скольких лошадях привезли? – спрашивает сын.
– Тебя мы привезли на такси, – говорю я. – Тогда были другие времена. Тогда, спрыснув мое рожденье, родители постелили в фибровый чемодан две пеленки и положили меня туда.
Сын сдвигает брови. Этому он научился у меня. Лобик его морщится. Сын думает.
– А чемодан запирался? – спрашивает он через минуту.
– Запирался, – говорю. – Один замок работал.
– А другой? – спрашивает сын.
А другой, что же было с другим замком? За окном осень, листья рыжие, солнце светит полегоньку, и две желтые айвы, еще не снятые с дерева, излучают сияние.
– А другой заедало, – вспоминаю я. – Другой плохо открывался.
Его и правда заедало. Помню, чемодан стоял в саду, под айвовым деревом, уже давно облетевшим. По дереву прыгал воробей и от нечего делать клевал ветки.
Около меня вертелась сестра, привязанная к дереву длинной веревкой. Ее оставили за мной присматривать и привязали, чтоб она не убежала играть в классики с другими девчонками. Сестра собирала сухие листья и складывала их в кучки. Когда ей это надоело, она подсела к чемодану и стала теребить меня за нос и подмигивать. Я спокойно лежал и улыбался.
Когда и это занятие ей надоело, сестренка сказала:
– Давай закроем чемодан, а? Хочешь?
И она опустила крышку. В чемодане стало темно, а снаружи сестра возилась с замками.
– Видал? – крикнула она. – Я заперла.
Она поиграла немного около запертого чемодана, а потом попыталась открыть его, но не сумела. Она пыхтела, грызла замок зубами, стучала по нему своей деревянной сандалией…
Потом она сказала дрожащим голосом:
– Эй, ты небо видишь?
Я молчал.
– А айву? Айву видишь? Вон ту, желтую?
Я лежал в чемодане и видел в дырку только четверть воробьиного хвостика. В чемодане было пробито несколько дырок, чтоб я мог дышать.
– А меня? – спрашивала сестренка. – А меня видишь?
Я молчал и ничего не отвечал ей. Я еще не умел говорить.
Сестра села рядом с чемоданом и заплакала. Я послушал, как она плачет, в чемодане было темно, и я заснул, решив, что наступила ночь.
Разбудил меня голос отца. Он вернулся с работы, отвязал сестру и отругал ее за то, что она заперла чемодан.
– А теперь пойдем в гости, – сказал он. – К крестным пойдем.
Крестные жили на другом конце города. Поездки к крестным всегда проходили очень интересно. Начиналось уже в трамвае.
– Попрошу заплатить за чемодан! – говорил кондуктор.
И, не дожидаясь ответа, отрывал багажный билет.
– За него не нужно. – говорил отец. – Он маленький.
– Какой же он маленький. – удивлялся кондуктор. – Что, я не вижу, какой он?
– Снаружи не увидишь, – вежливо объяснял отец. – Надо его открыть.
– Зачем мне его открывать? – сердился кондуктор. – Я и так вижу, какой он. Как раз такой, чтоб брать за него билет.
– Есть правила. – отзывался отец. – Он еще маленький и имеет право ехать без билета.
– Ты что? – кондуктор приходил в ярость. – Думаешь, он у тебя вырастет?
Отец отвечал, что все его усилия направлены именно на это.
Кондуктор задумывался, потом внимательно оглядывал отца, убеждался в том, что вид у него в общем нормальный, и снова совал ему в нос багажный билет. Увидев, что кондуктор сердится уже не на шутку, отец открывал чемодан, показывал на меня пальцем и говорил:
– Ну что, разве можно дать ему шесть лет?
Иногда кондукторы так терялись, что роняли свои клещи. А иногда давали мне ролики билетов и я немедленно тянул их в рот. Иной раз пассажиры возмущались и спрашивали отца, как он может носить ребенка в чемодане. Это, мол, негигиенично и все такое.
– А он так родился. – отвечал отец. – Прямо в чемодане. Одни дети рождаются в рубашке, а другие – в чемодане.
На конечной остановке мы сходили с трамвая, отец покупал серые кукурузные хлопья, и мы шли через парк, где было полно детей. Отец открывал чемодан, расстегивал ремни, которыми я был привязан, и выпускал меня поиграть. Я тут же подползал к песочнице с желтым песком, садился и ждал, пока сестра построит что-нибудь такое, что я мог бы разрушить. Наигравшись, мы возвращались к отцу, он сажал меня в чемодан, закрывал крышку, запирал замок, и мы шли дальше, к крестным.
На внутренней стороне крышки было написано:
«Нижайшая просьба к господам, которые по ошибке возьмут этот чемодан, вернуть его вместе с его содержимым по адресу…»
Дальше шел наш адрес. Отец приклеил на крышку это обращение после того, как однажды у него украли чемодан вместе со мной. Он поставил меня возле табачного киоска и наклонился к окошечку за сигаретами. И пока он объяснял киоскеру, где он купил рубашку. чемодан исчез.
Отец до смерти перепугался, кинулся на поиски, бегал по всем окрестным улицам, клялся, что бросит курить и никогда больше даже не посмотрит на сигареты. Он врывался во все магазины, заглядывал под прилавки, и вид у него был такой, что продавцы только прижимались к стене и ждали, пока он сделает свое дело. Хорошо, что в конце концов он догадался вернуться к тому самому киоску. Киоскер страшно ему обрадовался и позвал в киоск. Там стоял чемодан, в котором я спал безмятежным сном.
– Его принесли какие-то двое. – сказал киоскер. – Сказали, что они ваши друзья и что они пошутили. И еще сказали, что вы непременно зайдете за этим чемоданом.
– Да, да, – рассеянно сказал отец. – Передайте им привет.
Он схватил чемодан и понес меня домой. По дороге он закурил.
– Видимо, они скорее друзья киоскера, чем мои, – сказал он маме. – То-то я удивлялся, чего он расспрашивает меня о рубашке, когда у самого точно такая же.
И он приклеил к крышке обращение к рассеянным господам, имеющим привычку брать по ошибке чужие чемоданы. И испытывающим страшное разочарование при виде его содержимого.
Когда мы приходили к крестным, все их дети высыпали во двор нам навстречу. Детей было семь штук. Поднимался визг и писк, дети хватали чемодан, тащили его в дом и там осторожно открывали. Я садился в чемодане и рассматривал их по одному. Они издавали восторженные крики и щипали меня за щеку. Они не раз видели, что так делают взрослые. Я был их любимцем, и когда ко мне подходил седьмой, щека была уже синей.
Отец и крестные садились во дворе, под виноградной лозой и говорили о том, что их ждет, строили разные планы, в центре которых всегда бывали мы.
Когда начинало смеркаться, отец закрывал чемодан, прощался с крестными, и мы отправлялись обратно…
Так я и жил в чемодане. Летом, лежа в саду, я целыми днями смотрел на склонившиеся надо мной ветки черешни, на прыгающих по ним воробьев, на облака, которые медленно плыли по небу, меняя очертания.
Я жил на небе. Земли я почти не видел и не знал. В небе светило солнце, в небе была и черешня со своими ветками. В небе прыгали воробьи, в небе краснела черепица соседнего дома, в небе были облака. Позже, осенью, листья с неба начинали падать в мой чемодан. Они были рыжие, теплые и тихонько шуршали. Листья падали, кружились в воздухе и наконец затихали у меня в чемодане…
На небе я прожил целый год.
– Папа, – зовет меня сын.
– На небе я прожил целый год, – говорю я.
На улице за окном тоже осень. Кружатся в воздухе рыжие листья, медленно падая на землю. Я сижу у себя в комнате и думаю. Соседи снова появляются под окном, выносят сумки. Они ставят их на заднее сиденье, машина трогается и исчезает среди желтеющих тополей.
У оконной рамы жужжит оса. хочет влететь в комнату, но передумывает и куда-то улетает. Позднее осеннее солнце светит в стекло. Рядом со мной сидит мой маленький сын и плачет.
Я смотрю на него и говорю:
– Ну, слушай. Чемодан тот был не большой, но и не маленький, а сделан он был…
На другой день жена в ужасе показывает мне наш зеленый чемодан.
– Смотри, – негодует она. – Он продырявил его. В пяти местах.
– Пришли его ко мне, – говорю я.
– Только не бей его, – просит жена. – Не бей больно.
– Пусть придет ко мне.
Вскоре появляются все – сын, жена и зеленый чемодан.
– Так, значит. – говорю я, глядя ему в глаза. – Чемоданы портим?
– А как же я буду дышать? – спрашивает он, и мне все становится ясно.
– Ты хоть помещаешься в нем? – спрашиваю я.
– Он мне немножко мал, но ничего. – говорит сын. – Пошли?
– Куда? – испуганно спрашивает жена. – Что вы еще придумали?
– В парк. – говорю я. – Погуляем.
Ближайший сквер, который мы называем парком, был заполнен детьми. Они бегали по дорожкам, возились в песке, восседали в роскошных блестящих колясках из дюралюминия.
Когда я открыл чемодан и из него вылез мой сын, вокруг нас собрался весь сквер. Сын, ни на кого не глядя, забрался в песочницу и стал играть со своим ведерком. Поиграл, потом снова подошел ко мне, залез в чемодан и сказал, что хочет на другой конец сквера, к горке. Я закрыл чемодан и пошел. За нами бежал целый хвост, дети смотрели на нас с любопытством и пытались угадать, что будет дальше.
А дальше ничего особенного и не было. Сын съезжал с горки, ребята постарше спускали его сверху, я подхватывал внизу, у конца дорожки. Потом он вскарабкался на железную черепаху, посидел на ней верхом, а потом снова забрался в чемодан.
– Пошли, – сказал он.
И мы триумфально покинули сквер, сопровождаемые до самого выхода детьми и частью родителей.
На следующий день на сквер пришли три человека с чемоданами. Они открыли их, из чемоданов выползли дети и тут же разбрелись по альпинариуму. Отцы индифферентно уткнулись в газеты.
Спортивные шотландские коляски-каталки и высокие грациозные коляски для грудничков с рессорами, сетками, тормозами и бог знает чем еще высокомерно собрались в кружок и зашушукались.
Мы, отцы с чемоданами, невольно начали кивать друг другу, встречаясь около фонтана или качелей, обменивались газетами и угощали друг друга сигаретами. Коляски величественно и презрительно проезжали мимо, не обращая на нас внимания, словно нас не было на свете.
Около одиннадцати часов к нам подплыла элегантная коляска, из которой раздавался страшнейший рев.
– Извините, – сказала женщина с коляской. – Вы не разрешите, ему немножко посидеть в чемодане?
– Пожалуйста, – показал я на чемодан. – Пусть сидит сколько хочет.
– В чемодан захотелось, – обиженно объяснила женщина. – Весь обревелся. И что он в этом чемодане нашел, не понимаю…
А малыш, усевшись в чемодан, тут же перестал плакать. Он смотрел на нас ясными голубыми глазами и явно ждал чего-то еще.
Я решил пожертвовать газетой, сделал треуголку и надел ему на голову, к ужасу мамаши, которую одолевали страшные видения – микробы и бациллы так и прыгают из чемодана и с газеты на несчастного ребенка.
Несчастный ребенок засмеялся, замахал руками и надвинул шапку себе на нос. Этого мамаша уже не выдержала, сгребла свое дитя и с маху посадила его в коляску. Ребенок заревел, и мы еще долго слышали его плач, разносившийся над дорожками сквера.
А еще через несколько дней наш сквер стал похож на вокзал. По дорожкам, мимо пруда с золотыми рыбками, мимо горок и железной черепахи прогуливались люди с чемоданами в руках. Дети играли, сидели в чемоданах и грелись на солнце или пытались запереть их снаружи, волочили чемоданы по песку, возили по траве. Кое-где одинокими островками виднелись блестящие коляски, осторожно пробиравшиеся среди чемоданов.
– Видал, что ты натворил? – сказал я сыну. – Отодрать тебя надо по первое число. Заработал вполне.
– Но ведь это сказка. – ответил он. – А у сказок всегда хороший конец.
– А ты, конечно, умнее всех, – сказал я ему, посадил в чемодан и понес домой.
Короткий осенний день кончался, солнце уже почти не грело.
Перевод Ники Глен