В один прекрасный вечер к нам явился наш благодетель Петров, сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда собаку.
Собака была величиной с теннисный мячик и такая же белая. Когда Петров поставил ее на стол, она застенчиво опустила глаза и больше уж не отрывала взгляда от скатерти. Можно было подумать, что ей предстоит помолвка.
А Петров сказал:
– Вот она. Исключительная собака.
Мы внимательно смотрели на нее.
– Хорошая собачка, – сказал я неуверенно, – И что ты собираешься с ней делать?
– Как что? – удивился Петров. – Она твоя. Это – подарок.
Я не помнил, чтоб мы с Петровым говорили о собаке. О собаке я вообще ни с кем не говорил; лет шесть уже я говорю со своими знакомыми только о квартире, потому что квартирные дела мои из рук вон плохи. С женой и тремя детьми мы ютились в однокомнатной квартирке. Поэтому теперь я таращился на белый комочек на столе в совершенной растерянности. Перспектива жить в тесной квартире с собакой, пусть даже портативной, меня не соблазняла. Правда, собачка казалась воспитанной и кроткой, но, как известно, эволюция преподносила достаточно сюрпризов.
– Что? – прервал мои размышления Петров. – Неужели не нравится?
– Жилплощадь маловата, – объяснил я. – Сам видишь – одна комната, кухня, трое детей… еще жена… А собачка хорошая. Беленькая.
– Не валяй дурака, – сказал Петров. – Ты видел, как я ее принес? Она занимает в кармане не больше места, чем ручка.
– Пока – да, – согласился я. – Но она вырастет… И вообще, при чем здесь собака? Мы ведь говорили о квартире…
– Ты знаешь, что такое отчуждение? – сказал Петров. – Отчуждение убивает людей наповал не хуже, чем инфаркт. Разве что постепенно.
– Оно конечно, – согласился я. – Но при такой площади…
– Площадь не имеет ни малейшего значения, – сказал Петров. – Я, при моих пяти комнатах, так страдаю от одиночества, пустое пространство так меня гнетет, что я готов волком выть. Человеку необходимо живое существо, о котором он мог бы заботиться. И которое было бы к нему привязано.
– Но все-таки… – сказал я.
– Собака необходима твоему духу, – сказал Петров тоном, не допускающим возражения. – В наше автоматизированное время человек должен иметь возможность выявлять свою человеческую сущность, быть ближе к природе, ко всему живому. В противном случае отчуждение его погубит.
Я понимал, что приперт к стене.
– А кроме того, – прибавил Петров, – эти собаки вырастают лишь до длины ботинка. Порода такая.
– До какого размера? – заинтересовался мой младший сын.
– До сорок третьего, – сказал Петров. – Не больше.
– И в высоту? – снова спросил младший.
– В высоту – с лыжный ботинок, – ответил Петров. – Без лыжи.
И Петров рассказал нам об уникальном случае, когда собака такой породы выросла однажды до размеров сапога.
– Но за триста пятьдесят лет это единственный случай. В Германии произошел. Сейчас ее восковая фигура хранится в Британском музее.
– А с квартирой что слышно? – спросил я. – Есть надежда? Ведь если снимать частную…
– Я привез тебе собаку из самой Швейцарии, – сказал Петров, – а ты мне про квартиру талдычишь. Квартира – дело наживное. Ты старайся лучше вырваться из когтей отчуждения.
Он бросил прощальный взгляд на собаку, застенчиво стоявшую на скатерти, и ушел.
Собаку мы назвали Мокасин.
Это имя показалось нам подходящим для щенка, которому предстоит достигнуть размеров ботинка.
Через десять дней наша собачка была уже величиной с ботинок сорок пятого размера. Мы специально водили ее в магазин «Гигант», чтобы померить.
Я тут же стал звонить Петрову, но оказалось, что он в составе какой-то делегации уехал за границу.
Через три недели Мокасин был уже величиной с теленка, а когда еще через месяц я вернулся из командировки, в прихожей меня встретила белая лошадь, отчасти напоминавшая собаку.
Я вежливо поздоровался с ней, спросил даже: «Как здоровье?» – и в полной растерянности пробрался в кухню к жене.
– Что это там в передней? – шепотом спросил я. – Или снова приходил Петров?
– Петров еще за границей, – сказала жена. – А это Мокасин.
– Как?! – Я был потрясен. – Ведь та, которая с сапог…
– Та, которая с сапог, в Британском музее, а эта уже величиной с верблюда и съедает по полкоровы в день. Я боюсь, что она съест детей.
– Скажешь тоже. Собака – лучший друг человека.
– Посмотрим, – покачала головой жена. – Сильно сомневаюсь.
Положение было сложное.
Из-за своих габаритов собака могла спать только в нашей единственной комнате, дети спали на кухне, а я – на балконе. Все мои накопления растаяли за три недели – у Мокасина был прекрасный аппетит, и я опасался, как бы он не принялся за детей.
Когда он выходил на улицу погулять, люди в ужасе падали в обморок, прежде чем он успевал игриво лизнуть их в нос. Мокасин вырос физически, но в умственном отношении оставался ребенком. Он крал у соседей обувь и приносил ее нам – это была его любимая игра. При этом он засовывал ее в самые неожиданные места, и когда я клялся, что чужой обуви у нас нет, при тщательном обыске ее находили в платяном шкафу, или в холодильнике, или в хлебнице. В результате я стал любимцем товарищеского суда, который занимался мной не один вечер и после долгого прозябания наконец-то зажил полной жизнью.
Вся улица была против меня – стоило какому-нибудь мальчишке заиграться и не прийти домой вовремя, как ко мне врывалась плачущая мать, за ней шел, сжав зубы, папа с охотничьим ружьем в руках, и Мокасину предъявлялись самые страшные обвинения.
Напрасно объяснял я, что он еще ребенок, что он играет, что он только с виду большой и что намерения у него самые невинные, ибо собака – лучший друг человека.
Ночью я ползал по дворам и тайком возвращал украденную Мокасином обувь – днем я ее прятал, чтоб она не попалась на глаза комиссии общественников.
Жена не выдержала первой и заявила, что я должен выбрать – или она и дети, или собака.
– Ты знаешь, – спокойно объяснил я, – что от этой собаки зависит наша квартира. Петров обещал, что не пройдет и года, как он выхлопочет нам квартиру.
– Это меня не касается, – упрямо ответила жена.
– Ну продам я собаку, ее шкура пойдет на барабан или на обувь, а дальше что? – сказал я. – Так и будем всю жизнь жить в одной комнате? Дети ведь растут…
Она заплакала.
– Мы не можем выбросить подарок Петрова, – сказал я. – А слезы нам не нужны. Нам нужна выносливость.
Мы вынесли еще одни месяц.
После этого, чтобы как-то выйти из положения, я написал директору Британского музея письмо, в котором сообщал, что являюсь собственником собаки такой-то породы и такого-то размера и что во имя науки и культурного сотрудничества наших стран я готов подарить ее музею. Совершенно безвозмездно; единственное, чего я прошу, – это чтоб на восковой фигуре была табличка: «Подарено Петровым».
Я надеялся, что Петров будет польщен тем, что его собака выставлена в Британском музее.
Вскоре я получил ответ.
«Дорогой сэр, – значилось в письме. – Имею честь уведомить Вас, что мы бесконечно признательны Вам за Ваше щедрое предложение. В то же время мы вынуждены сообщить Вам, что музей не располагает возможностью принять Вашу знаменитую собаку. Можно сказать, и это будет абсолютной правдой, что мы перенасыщены собаками. Одной больше, одной меньше – это ничего не изменит. Примите нашу искреннюю благодарность и уверения в нашем совершенном почтении».
Письмо порадовало меня только тем, что меня назвали «сэром».
Тем временем я заплатил налоговому управлению двойной налог за «собаку-лошадь», сделал Мокасину обязательные прививки против двадцати болезней, что стоило мне полугодовой зарплаты, и поссорился с Академией наук, которая хотела исследовать психофизические особенности головного мозга моей собаки путем термической обработки.
Тогда я решил ее убить.
Целыми ночами мы с женой разрабатывали план – где, как и каким орудием мы совершим злодеяние, так что дети даже начали называть нас «леди Макбет».
И как раз когда все было готово, топор был уже занесен над головой Мокасина и кровь бешено мчалась по моим жилам, в дверь позвонили и принесли телеграмму.
Телеграмма была из Лондона. Петров спрашивал о собаке. И сообщал, что купил ей очень оригинальный ошейник.
Топор выпал у меня из рук.
Мы продолжали жить по-прежнему, притом я еще оплачивал телеграммы в Лозанну и Милан, сообщая Петрову о состоянии собаки.
А состояние у нее было отличное. Она ела с аппетитом, весело играла и после обеда отдыхала по два часа.
Но вот пожелтели листья, наступила осень, потом иней побил в парках осенние цветы, по серому небу потянулись рваные облака и привели с собой зиму.
Спать на балконе становилось все труднее, начались снегопады, и по утрам меня откапывали лопатой.
А Петров все еще был за границей.
Тогда я дал в газету объявление, что меняю собаку на трехкомнатную квартиру.
Жена посмотрела на меня с состраданием, сказала, что желающие, конечно, тут же объявятся, а потом позвала детей и заперлась с ними в кухне.
Всю ночь они проплакали.
На другое утро явилась энергичная молодая женщина и пожелала видеть собаку. Она пришла по объявлению.
Я показал ей Мокасина.
Она сказала, что цвет у него идеальный, и попросила родословную.
Я объяснил ей, что собака швейцарская и что родословная в данный момент отослана в Цюрих на заверку.
Тогда она взяла Мокасина и без родословной.
Мы переехали в трехкомнатную квартиру, притом оказалось, что при ней есть еще чердачное помещение – пятьдесят квадратных метров с ванной.
Мы зажили в новой квартире и вдруг почувствовали, как отчуждение выпускает свои когти.
Надо будет написать Петрову, который все еще не вернулся из-за границы, чтоб он привез нам собаку. В наше автоматизированное время человек должен иметь возможности выявлять свою человеческую сущность.
Перевод Ники Глен