Старик спал. В эти последние дни осени солнце показывалось около полудня, и тогда воздух чуть согревался. В сквере было спокойно и безлюдно, тишину нарушали лишь шаги редких прохожих по засыпанным листьями аллеям. Несколько колясок с младенцами были развернуты так, чтобы на них падало солнце. Старик спал на скамейке, укрывшись выгоревшим плащом, подложив под голову палку. Ему ничего не снилось.
Пора длинных и теплых дней, когда сквер с утра до вечера был полон народу, уже прошла.
Тогда первыми, еще на рассвете, появлялись бегуны. Сперва на крупном песке аллеи возникал инженер – полный человек лет шестидесяти, и принимался за шумные вдохи-выдохи. Немного позже прибегали двое других – кто они и чем занимаются, старик не знал. Оба были худощавые, бритые, лет сорока – сорока пяти, оба в шортах. Все трое бегали по аллеям трусцой, не раз при этом встречались, но никогда не здоровались и даже не кивали друг другу, и это очень удивляло старика.
Вслед за бегунами показывались ребятишки, которых родители за руку тащили в детский сад. Глаза у них были еще сонные, и они еле поспевали за взрослыми.
Потом с разных концов сквера к одному из выходов стекались рабочие, а больше работницы, занятые в первой смене в соседнем со сквером цехе прессованной жести. Цех производил консервные банки.
Прибегала и собака, большая, черная, с блестящими умными глазами. Она передвигалась среди кустов огромными прыжками и вскоре исчезала где-то в центре сквера, за памятником ополченцам. Хозяина собаки старик никогда не видел и никогда даже не слышал, чтоб он свистнул или позвал пса. Его присутствие на сквере выдавала только собака, и когда ее темная тень переставала мелькать среди деревьев, старик понимал, что и хозяин ее ушел.
Потом в сквер врывалась ватага школьников, спешивших в школу. Они гонялись друг за другом, швырялись портфелями и шапками и хохотали без причины. Что тут скажешь – молодость…
Потом в сквере наступала тишина. Солнце, еще далекое, пробивалось сквозь листья каштанов, поблескивала паутина, и первые бабочки по невидимым нитям устремлялись в небо.
Потом проходили пенсионеры – эти шли за продуктами, пока еще нет очередей и магазины полупустые.
Часом позже те молодые мамы, что встают пораньше, уже разворачивали коляски к солнцу, укрывали своих малышей и усаживались на скамейки. Им предстоял долгий день на сквере, на солнце и чистом воздухе.
Примерно в то же время работали и поливальщики. Трава клонилась под струями воды неожиданно зеленая, с кустов капало, в воздухе дрожали маленькие радуги…
Позже собирались школьники, сбежавшие с уроков. Стайка их занимала скамейку поукромней, мальчишки курили, тонкий лиловатый дымок плавал в прозрачном воздухе…
Когда солнце уже уверенно занимало свое место над сквером и в чистом небе не оставалось ни единого облачка, один за другим начинали сходиться его ровесники. Они рассаживались по скамейкам, разворачивали утренние газеты и погружались в море печатных знаков. Когда газеты бывали прочитаны от корки до корки, старик пересаживался к ним. Начинались разговоры – долгие, обстоятельные, каждый вспоминал о чем-то, для него очень важном, а остальные с готовностью слушали, потому что знали – подойдет и их черед… Темы менялись: старики перескакивали с войн на законодательные акты, потом перекидывались на засуху, а потом на землетрясение в Чирпане…
Старик не встревал в эти разговоры, сидел молча, довольный уже тем, что он среди своих, что он их понимает, смеялся их шуткам, вслушивался в споры и всегда становился на чью-то сторону, но только про себя – голос он подавал редко…
Так проводил он время до обеда, когда старики потихоньку расходились, чтобы поспать дома, а работницы из цеха прессованной жести рассаживались по скамейкам и устало подставляли себя солнечным лучам… Это был их обеденный перерыв.
Между часом и четырьмя в сквере было спокойно. Младенцы спали, студент тихо листал учебники и что-то записывал в тетрадку, воздух был теплый и неподвижный. Старик тоже засыпал, подложив под голову палку, укрывшись выгоревшим плащом. На сквер опускался покой, тень ополченца с памятника медленно перемещалась на восток.
К пяти часам приходил сторож. Они со стариком закуривали, и сторож затевал разговор. Собственно, говорил сторож, а старик слушал. Сторож жаловался на жизнь, на здоровье, на молодых, у которых ни к чему нет уважения, на жену, которая постоянно ворчит… Пока они разговаривали, в сквере снова появлялись давешние старики, выспавшиеся, с вечерними газетами в руках. Разговор становился общим, решался вопрос, быть войне или не быть, останется ли что от этого мира или все полетит в тартарары. Колокол церкви у края сквера отмерял шесть ударов, мамы с колясками начинали собираться домой, а старики уже беседовали о Хисаре, о Момин-Проходе и о том, как лечат в санаториях…
Они все еще беседовали, когда на сквер бесшумно опускался вечер и появлялись первые парочки. Постепенно сквер пустел, старики один за другим расходились по домам, все реже пробегал мимо невидимый трамвай.
Тогда собирались подростки, оттаскивали две скамейки в кусты, и оттуда долго звучали гитары и непонятные английские слова незнакомых песен. Лишь иногда старик улавливал в них отчаяние или печаль и догадывался, что тот, кто написал эту песню, должно быть одинок или, во всяком случае, знает, что такое одиночество.
Поцелуи влюбленных, сидевших на скамейках, становились все более долгими, в ветвях над его головой, готовясь ко сну, шелестели крыльями птицы, ночь низко нависала над сквером.
Последними по скверу тащились пьяницы. Они шли из ближайшего, только что закрывшегося ресторана, шли по аллее нетвердыми шагами и переругивались… Хриплые голоса их тонули в темноте и снова возникали на следующую ночь, когда пьяницы брели по скверу, обнявшись, и орали во все горло: «Петухи еще не пели, ты, милашка, погоди…»
А потом в сквере не оставалось больше никого.
Чистые и ясные звезды смотрели на него сверху, старик лежал на скамейке, укрывшись выгоревшим плащом, и думал. Спать ему не хотелось. Он просто не мог уснуть.
Он думал о жизни, о том, как и что в этой жизни случается, перебирал про себя разные разности, вспоминал свою молодость…
Вспоминал банк, в котором прослужил всю жизнь, своих коллег-счетоводов, первое повышение жалованья – о нем сообщил ему лично господин Тевекелиев, заместитель директора…
И свадьбу свою вспоминал, Марию, невесту, в белой прозрачной фате; когда они вышли из церкви, с каштанов, что напротив, внезапно взлетела с шумом стая голубей…
Вспоминал свою первую любовь, вдыхал ее запах – запах чистоты и айвы, перед глазами еще стояла та беседка, пьянящая лунная ночь, шуршание Марииных юбок… Как он любил ее… как она его любила…
Вспоминал он и цветущие сливы, белым облаком окутывавшие его родной дом, лошадей у реки, мост, с которого мальчишками они прыгали в воду…
Вспоминал мать – она месила тесто, а он стоял у печки и смотрел на уголья…
Вспоминал детей. Как он ждал у родильного дома, когда появился на свет его первенец, стоял в потертом пальто и шляпе, а снег засыпал его, и он постукивал нога об ногу в холодных полуботинках… Как сынишка в три года разодрал себе щеку и пришлось ее зашивать. И как покупали ему перед гимназией брюки и куртку, все было куплено на вырост, и мальчик чуть не заплакал… И потом, когда он болел воспалением легких… И как он принес университетский диплом и поцеловал его…
И девочка – она родилась через шесть лет после сына, похожая на мать, как две капли воды, с горящими черными глазами, и пела не умолкая… Он носил ее на закорках, они ходили на прогулки в горы, и однажды, когда девочке было восемь лет, в мае вдруг попали в снежную метель, и он страшно беспокоился за ребенка, а она – хоть бы что, даже насморка не схватила… Всегда в движении, всегда напевала, в школе все ее любили, в университете тоже… Замуж вышла очень рано…
Теперь дети были уже взрослые, у них у самих росли дети, и жили они на другом конце большого города, далеко от его сквера. Наверное, и они, если им не спалось, думали сейчас о своих детях…
До отца им дела не было.
Жена его умерла, дети продали дом, а потом стали перебрасывать его от одного к другому. Он жил полгода у одного, полгода у другого. Хорошо жил, если б только не эта точность.
Они перебрасывали его с точностью до секунды.
Старик мечтал об одном – чтоб они хоть раз сбились со счета, забыли и оставили его у себя на день дольше. Что такое один день…
Но они не сбились ни разу. Год был разделен ровно пополам, и в праздник или будни, зимой или летом, точно в назначенный день один из его детей звонил другому и коротко напоминал, чтоб тот приехал за отцом. И тот приезжал.
Эта точность заставила старика уйти от них.
Он обманул их, сказав, что будет жить у старого приятеля и коллеги по банку, Зиновия Михова, и они поверили. Он убедил их, что ему так лучше, а то, мол, без друзей ему одиноко, и приятель его тоже страдает от одиночества. Он пригласил их в дом к Зиновию Михову, и они удостоверились, что условия там хорошие, приятель его жил один в четырех комнатах, обставленных старой венской мебелью, с кафельной печкой.
Дети еще несколько раз заходили к нему на квартиру. Зиновий Михов говорил, что у старика все в порядке, но он уехал в Поморие, принимать грязевые ванны. Или что он отправился на пароходе по Дунаю, на экскурсию, которые так любят старики. Или что он ушел куда-то в город, но когда вернется, трудно сказать – бывает, заболтается со сверстниками. Успокоенные тем, что с отцом все в порядке, дети уходили, а потом перестали приходить вообще.
А старик жил в сквере.
Дни стояли долгие и теплые, вокруг было полно народу, каштаны цвели и отцветали, в июле аллеи заполнял упоительный аромат… Ночи стояли жаркие, старик клал поперек скамейки палку, клал ее на спинку и доски сиденья, так что она служила ему изголовьем, из кустов доносились звуки гитары и молодые голоса.
А потом Зиновий Михов умер, и не осталось никого.
Старик по-прежнему жил в сквере.
Бегуны накручивали километры, в цехе прессованной жести с грохотом производили консервные банки, собака стрелой проносилась по кустам…
Так прошло лето и наступила осень. Она была длинная и теплая, только день становился все короче, рано темнело, мрак выползал из кустов уже к шести…
Пролетело и бабье лето, дни стояли чистые и яркие – божья благодать, но ночами уже захолодало, и аллеи тонули в опавших листьях.
Все меньше народу приходило в сквер, старики сидели по домам, студент сдал экзамены и уехал в Кырджали, траву больше никто не поливал.
В последние дни осени солнце показывалось около полудня и воздух чуть согревался. Тогда старик засыпал, укрывшись выгоревшим плащом, подложив под голову палку.
А потом начались туманы, задул ветер, пошли осенние дожди, и сквер опустел.
Старик остался один.
Он сидел в тумане и слушал дождь.
Но вскоре пошел снег, надвигалась зима, в сквере никого не было, и он улетел на юг, вместе с последними птицами.
Когда стая сделала над городом прощальный круг, старик увидел далеко внизу, на земле, ржавое пятнышко сквера.
Снег засыпал его.
Перевод Ники Глен